В пушкиноведении отмечается «неоднозначность» заглавия «Капитанская дочка», его «открытый и скрытый смысл» [2, с. 120]. В этом плане обратим внимание на то, что заглавие и эпиграф повести выражают личностные мотивы. С ними связано и своеобразие жанра — «записки Петра Андреевича Гринё-
ва». При изображении событий здесь акцентируются личностные характеристики героев.
Авторская интенция проявляется и в «пророческом» сне Гринёва. Эта ситуация как «каноническая» (термин Г.В. Краснова [3]) многозначна. Возникающий в ней мотив — отстаивание чести в жестоких обстоятельствах — становится в повес-
ти сюжетообразующим. Конфликт Петруши с Мужиком с чёрной бородой, машущим топором во все стороны, наполняя комнату мёртвыми телами и кровавыми лужами, и при этом зовущим подойти под его благословение, реализуется в драматизм встреч Петра Андреича с Пугачёвым.
Противоположность героев выражена и через «удвоение» имени Пётр. (Это своеобразная поэтика повторов. Проявляющийся в ней принцип зеркальной симметрии — меры гармонии мира — характерен для пушкинских произведений различных жанров [ср.: 7].) Имена и отчества Гринёва и его отца отсылают к христианским преданиям [ср.: 4]; присвоенное Предводителем мятежников имя Петр III — к первому российскому императору. Таким образом, можно предположить, что, выбирая в герои повести Самозванца и именуя Гринёвых, Пушкин вводит противопоставление Христианского мотива, с его человеколюбием, Петровскому.
Этот вывод может быть подтверждён и тем, что, изучая исторические материалы о Петре I, писатель отмечает противоречивость характера монарха, проявившуюся, в частности, в его законотворчестве. «Достойна удивления, — разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного добродетель-ства и мудрости; вторые нередко жестоки. Своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего; вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика (курсив Пушкина. — Т. Б.)» [5, Х, с. 221]. Очевидно, к указам второго рода относятся пушкинские комментарии: «варварство», «жестокий», «самый жестокий из всех».
Думается, эти впечатления и воплотились в образе Самозванца. Видимо, объявляя себя Государем, Пугачёв получает (по тогдашним понятиям) и право на жестокость, укрепившуюся в России со времён Петра Великого.
Итак, зло — от человека, добродетель — Божественна. Соотношение этих мотивов можно понимать и в историософском смысле. «Для судеб истории, по Пушкину, в высшей степени важно, с добрыми или злыми побуждениями вступает человек в историческое действие, бесконечно важен акт личного выбора» [1, с. 48]. В «Капитанской дочке» Пушкин показывает и взаимовлияние добра и зла. Эти мотивы и формируют систему образов.
При создании образа Пугачёва — лица исторического — писатель опирается на архивные документы о пугачёвщине. Заметим, что в них акцентируются объективные причины мятежа, роль его предводителя — редуцируется.
«Пугачёв не был самовластен, — пишет Пушкин, изучая их. — Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями прошлеца, не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных познаний и дерзости необыкновенной. Он ничего не предпринимал без их согласия; они же часто действовали без его ведома, а иногда и вопреки его воле» [5, IX, с. 27]. А далее цитируются из письма Бибикова Фонвизину «следующие замечательные строки»: «Пугачёв не что иное как чучело, которым играют воры, яицкие казаки: не Пугачёв важен; важно общее негодование» [5, IX, с. 44].
Не вступая в противоречие с этими положениями, но создавая художественный образ, Пушкин выделяет его личностные черты. В пределах «дерзости необыкновенной» Пугачёв наделяется свободой выбора: он милует Гринёва. Принципы равенства в стане бунтовщиков при этом не нарушаются. Так, на «пиру» в Белогорской крепости все «сидели в шапках <…> Все обходились между собой как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю» [5, VIII, с. 330].
В Бердской, «мятежной слободе», Пугачёв, настаивая на помиловании Гринёва перед своими «енералами», воспользовался ссорой между Хлопушей и Белобородовым и, утихомиривая их, снимая напряжение, перенес решение судьбы пленённого офицера на «завтра». А на следующий день в Белогорской крепости он отпускает и Гринёва, и Марью Ивановну. Пользуясь своим положением, самозванец приговаривает: «Казнить так казнить, миловать так миловать».
Сюжетная роль «милости» Пугачёва неоднозначна. В фабуле же повести — это случайное происшествие и на фоне убийств и разбоя не умаляет жестокосердия предводителя мятежа.
В народных легендах, вероятно, эта черта злодея педалируется рассказами о его смелости и весёлости: «Старые люди ещё рассказывают о его смелых ответах на вопросы приезжих господ. Во всю дорогу (на суд. — Т.Б.) он был весел и спокоен. <…> Рассказывают, что многие женщины падали в обморок от его огненного взора и грозного голоса» [5, IX, с. 79].
И в «Записках» уже в «пророческом сне» весёлость Мужика с чёрной бородой контрастирует с его ужасающими действиями. И далее нередки комментарии автора о подобном настроении Пугачева. См., например: «Пугачёв смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и с такою непритворной весёлостью, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему» [5, VIII, с. 331]; «“Ась, ваше благородие! — сказал он мне подмигивая. — Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?”» [5, VIII, с. 348]; «Пугачёв весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку» [5, VIII, с. 351].
Значимы в «Капитанской дочке» и упоминания о глазах бунтовщика. При знакомстве с ним Гринёв замечает сверкание его глаз: «Я взглянул на полати и увидел чёрную бороду и два сверкающих глаза. <…> живые большие глаза так и бегали…» [5, VIII, с. 290].
По мере усиления драматизма судьбы Марьи Ивановны, при требовании «окаянного» «показать» ему её, больную, глаза мятежника воспринимаются Акулиной Памфиловной как «ястребиные»: «“…И ведь пошёл окаянный за перегородку; как ты думаешь! ведь отдёрнул занавес, взглянул ястребиными своими глазами”» [5, VIII, с. 328].
«Сверкание глаз» — характерная черта портрета и товарищей Пугачёва. Так, например, «серые сверкающие глаза» у Хлопуши [5, VIII, с. 347].
Итак, не нарушая данных исторических документов, в «Капитанской дочке» выведены такие личностные черты самозванца, которые дают возможность воспринимать его как персонифицированную жестокость.
Интерес Пушкина к проблеме личности виден и в том, что, изучая историю пугачёвщины, он рассматривает в ней роль командиров. «Так кончился мятеж, — заключает он «Историю Пугачёва», — начатый горстию непослушных казаков, усилившийся по непростительному нерадению начальства.» [5, К, с. 80].
В противоположность «нерадивому», т. е. бесчестному, начальству писатель выделяет в характеристиках героев этой эпопеи, — таких как А.И. Бибиков и И.И. Михельсон, — отличающие их черты, — ум, благородство, честность, твёрдость и благоразумную кротость. Так, «Александр Ильич Бибиков принадлежит к числу замечательнейших лиц Екатерининских времён, столь богатых
людьми знаменитыми» [5, IX, с. 32]. Умный и искусный военачальник, он обладал «твёрдостию и благоразумною кротостию» [5, IX, с. 32]. И.И.Михельсон — «старый заслуженный воин, проведший всю жизнь на поле чести и умерший главнокомандующим русскими войсками» [5, IX, с. 67].
Итак, «нерадивость», т.е. бесчестие военачальников усиливает зло, а «благородство», «твёрдость и благоразумная кротость», «честность» побеждают его.
В «Капитанской дочке» эти черты — как основа добродетели — укрощают жестокость. Данная проблема актуализируется во взаимоотношениях героев, и прежде всего — Гринёва и Пугачёва. Своеобразный пролог этого — встреча на постоялом дворе. (Заметим, что уже здесь сословные правила пренебрегаются в пользу общечеловеческих.) «Что, брат, прозяб?» — обращается к Вожатому Гринёв и «подносит ему чашку чаю» и приказывает подать стакан вина [5, VIII, с. 290]. Символом человеколюбия и чувства чести становятся подаренный Петрушей Вожатому, вопреки возражениям Савельича, «заячий тулуп» и «стакан вина»: «Мне было досадно, однако ж, что не могу отблагодарить человека, выручившего меня если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения» [5, VIII, с. 291].
Слитность дворянской чести и человеколюбия в поступке Гринёва, очевидно, и пробудила в душе предводителя мятежников ответную «добродетель». Видимо, и полушутливое, полуироничное обращение «Ваше благородие» свидетельствует и о признании Пугачёвым благородства в «добродетели» Гринёва. Таким образом, уже в первой встрече героев христианское чувство столкнулось с ещё скрытой пока жестокостью.
Противопоставление Xристианского и Петровского мотивов — гуманизма и жестокости -проявляется через «соседство» (термин М.А. Рыбниковой [6]) сцен при захвате бунтовщиками Белогорской крепости. С одной стороны — «Пугачёв <… > махнул белым платком. Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице. На её перекладине очутился верхом изувеченный башкирец (у него от пыток не было ни ушей, ни носа, ни бороды, ни языка. -Т.Б.), которого допрашивали мы накануне. Он держал в руке верёвку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича вздёрнутого на воздух» [5, VIII, с. 324]. И в то же время самозванец
милует Петра Андреича, публично отказавшегося целовать его руку: «Ты крепко передо мною виноват,<. ..> но я помиловал тебя за твою добродетель» [5, VIII, с. 332].
Итак, жестокость, обусловленная государственными порядками (в частности, пытками), порождает ещё большую жестокость; «добродетель» — укрощает жестокосердие.
Далее ситуации, близкие рассмотренным, разъединены в пространстве и времени. Но они также взаимосвязаны по смыслу, их мотивы усиливаются, их драматизм возрастает.
Образ «изувеченного башкирца» как бы умножен в картине, увиденной Гринёвым под Оренбургом: «Приближаясь к Оренбургу, увидели мы толпу колодников с обритыми головами, с лицами, обезображенными щипцами палача. Они работали около укреплений под надзором гарнизонных инвалидов» [5, VIII, с. 338]. Сравнение «колодников» с «изувеченным башкирцем» как бы предсказывает их действия при захвате города пугачёвцами. С другой стороны, сопоставление этого возможного случая с надёжностью караула, охраняющего «мятежную слободу», показывает и слабость, и силу воюющих сторон.
Таким образом, сама архитектоника пушкинского произведения семантична.
Через сопоставление ситуаций усиливается и мотив «добродетели».
В сценах в Бердской слободе судьба Гринёва обсуждается уже на импровизированном военном совете. Решение о его помиловании принимает Военный Предводитель. Так, казалось бы, бытовые, незначительные, детали — «заячий тулуп» и «стакан вина» — поднимаются — латентно — на уровень государственной политики. Вместе с тем сцена поездки Петра Андреича с Пугачёвым в одной кибитке как бы уравнивает степень их общественной значимости. Это подтверждает и доверительная беседа героев, и помощь Пугачёва в освобождении Марьи Ивановны из швабринского плена, и поклон Пугачёва Гринёву в последнюю минуту своей жизни. Думается, что здесь Пушкин проводит мысль о том, что для преодоления общественного зла необходимо, чтобы монарх, в противоположность Петру Великому, отказался от права на жестокость и стал гарантом добродетели.
Так противопоставление «добродетели» и жестокости — Христианского и Петровского мотивов — выражено здесь через противоречие пер-
сонажей. Оно символизирует кризисную ситуацию в жизни России. Интересно здесь напомнить обращение Петра Андреевича к понимающему его читателю: «Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов без всяких насильственных потрясений» [5, VIII, с. 318-319].
Очевидно, художественным воплощением неприятия жестокости, насилия и безнравственности в повести является образ Марьи Ивановны. «Бедная сирота Маша Миронова — факт самой фабулы повести, связывающий “нить истинного происшествия” с “вымыслами романическими”» [2, с. 120].
Образ Капитанской дочки связывает сюжетные линии всех героев произведения. Маша Миронова становится центром ряда коллизий — поединка Гринёва со Швабриным, возвращения Петра Анд-реича в захваченную пугачёвцами Белогорскую крепость, а следовательно, и его ареста. Благодаря этому происходит движение сюжета.
Взаимоотношения Петра Гринёва и Марьи Ивановны значимы: они усиливают лейтмотив произведения — необходимость человеколюбия как основы общественной и государственной жизни в противоположность жестокости.
Осмысляя заглавие повести, заметим ещё один повтор: «из солдатских детей» и «капитанская дочка». По своему социальному происхождению Марья Ивановна противостоит Ивану Кузмичу. И в то же время их родство — выражение преемственности «простоты», совершенной «честности и доброты»: «Иван Кузмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой, но самый честный и добрый» [5, VIII, с. 299].
Упоминание о забытом его «дипломе офицерском за стеклом и в рамке» в комендантском доме, где теперь хозяйничал Швабрин, противопоставляет судьбы «человека простого» и дворянина «хорошей фамилии и имеющего состояние», честь и бесчестие.
Маша Миронова, казалось бы, в противоположность своему происхождению и жизни в военной крепости, не приемлет насилия, символом которого для неё, вероятно, является стрельба из ружья и пушки. «Смела ли Маша? — ответила её мать. — Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои
именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки» [5, VIII, с. 298]. При Марье Ивановне не решаются пытать пленного башкирца: «- Постой, Иван Кузмич, — сказала комендантша, вставая с места. — Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается» [5, VIII, с. 317]. Однако «трусости» Маши противоречит тот факт, что во время «приступа» она оставалась на крепостном валу, пока комендант не приказал ей уйти.
О неприятии ею насилия говорит и её встреча с Пугачёвым: «Марья Ивановна быстро взглянула на него и догадалась, что перед ней убийца её родителей. Она закрыла лицо обеими руками и упала без чувств» [5, VIII, с. 356].
Очевидно, образом Марьи Ивановны автор стремился показать связь отрицания насилия и свободолюбия. Примером этому служит заявление героини при освобождении её из швабрин-ского плена: «Я никогда не буду его женой <… > Я лучше решилась умереть и умру, если меня не избавят» [5, VIII, с. 355].
Xристианскую кротость Маши Мироновой характеризует, с одной стороны, её отказ венчаться с Петром Андреичем без благословения его родителей, с другой — согласие ехать в деревню Гринёвых, зная о «нерасположении» к ней Андрея Петровича.
В то же время заметим, что автор «ограничивает» образ своей заглавной героини её личностными качествами. Благодаря этому Капитанская дочка становится символом нравственности.
Свою завершённость образ Марьи Ивановны получает в своеобразном эпилоге. Он важен и своей сюжетно-композиционной функцией, и своей семантикой. Благодаря тому что Пётр Андреевич передаёт слово семейному преданию, с одной стороны, сюжет «Записок» Петра Анд-
реавча завершён. С другой — художественное пространство как бы высвобождается для действий Капитанской дочки.
Заметим здесь, что сцена беседы Маши Мироновой с императрицей на садовой скамейке перекликается с поездкой в одной кибитке Гринёва и Пугачёва. То есть, благодаря этому «сближению», жизненная позиция Капитанской дочки — её высокая нравственность — становится государственно значимой. Признание императрицей под её влиянием невиновности Петра Андре-ича показывает, что законотворчество монарха должно основываться на добродетели, что мерой правоты поступка должна быть нравственность его мотивов. Таков смысл заглавия повести в общественном отношении. На бытовом уровне -Капитанская дочка отстояла в жестоких обстоятельствах честь и свою, и своей семьи, и старинного дворянского рода Гринёвых.
Библиографический список
1. Грехнёв В. А. Пушкин и философия случая // Болдинские чтения. — Нижний Новгород, 1993. — С. 39-48.
2. КрасновГ.В. Болдино. Пушкинские сюжеты. — Нижний Новгород, 2004.
3. Краснов Г.В. Сюжеты русской классической литературы. — Коломна, 2001. — С. 33-41.
4. Осповат А. Именование героев «Капитанской дочки» // Лотмановский сборник. Т. 3. — М.: О.Г.И., 2004. — С. 265-269.
5. ПушкинА.С. Полн. собр.соч.: В Х!Х т. — М., 1997-2000.
6. Рыбникова М.А. По вопросам композиции. — М., 1924.
7. Тамарченко Н.Д. «Капитанская дочка» Пушкина и судьбы исторического романа в России // Болдинские чтения. — Нижний Новгород, 1999. -С. 92-102.
Автор: Баталова Т.П.
Источник